Ульяна в девках долго не задержалась. Приметил её черноглазый весёлый Матвей, и вскоре отселили молодую семью на хутор, в семи километрах от родительского дома. Было в том хуторе всего около десятка дворов, но жаловаться на скуку было некогда. Крестьянский труд требовал силушки, а она у молодой жены была. Высокая, статная, с ранних лет привыкшая работать, Ульяна на своём подворье старалась вовсю: вспахали с Матвеем с полгектара под огород, засадили его картошкой, буряком, часть засеяли викой и всякой всячиной, завели хозяйство: тёлушку, поросёнка и с десяток кур.  Всё это содержала в порядке. Ни соринки на огороде, в хлеву чистота, во всём ощущался тот порядок, который сразу бросается в глаза и рассказывает о человеке немало. И если б только домашними делами ограничивался круг её обязанностей. С раннего утра и до вечера работала в колхозе. Двенадцать соток ежедневно попробуй прополоть! И косить приходилось, и жать, и молотить, и за скотиной ухаживать.

Труд был ей, как говорят, не в тягость, а в радость. С Матвеем жизнь заладилась сразу, хоть по характеру они были разные: она немногословная, рассудительная, покладистая, он весёлый, упрямый, но справедливый. Богатства не нажили, в колхозе тогда работали больше «за палочки», зато к началу войны в семье было трое сыновей, все как один — в отца.

Матвея забрали сразу же, как объявили войну. Сборы были недолгие. Построили всех около сельсовета и в райцентр.

— Ну, до скорого! — стараясь бодриться, сказал он. – Пойдём, постреляем немного. Ты тут детей береги! Иван уже большой, а Василя меньше нагружай пока, пусть подправится немного (у него на глазах среднего сынишку два года назад ударила лошадь и  покалечила).

Младшего, трёхлетнего Николку, до самого сельсовета нёс отец на руках, о чём-то напряжённо думал.

Замерло село без мужиков. Всю работу, которую делили раньше на двоих, пришлось выполнять самим бабам. В колхозе её невпроворот. Техники почти никакой, две лошади на всю бригаду. С ребятишками и стариками убрали урожай, сложили в колхозные закрома. Если до весны война не закончится, страшно подумать, что будет. Кто будет пахать, сеять?

Война только набирала обороты. Весна тоже в своё время пришла. Стране, армии нужен хлеб, а вырастить его ох как трудно! Пахали со слезами. Узнала Ульяна и нечеловеческий труд. Впрягалась вместо лошади или вола в плуг. Не случайно, вовсе не случайно родилась частушка:

Ох , война, война, война!

Я одна, кругом одна.

Я и лошадь, я и бык,

Я и баба, и мужик.

Тянет плуг, как двужильная, ноги подкашиваются, в глазах темно и какие-то красные круги.  За плугом такая же бедолага из последних силёнок держит рычаги, старается ровно держать; тут сила нужна, а  где её взять, силёнку? Ну, слава Богу, отсеялись. Так и стали жить от сева до уборки. До самых  морозов в поле свёклу убирали, увозили и на себе таскали. Всё ждали: вот кончится война, мужики домой вернутся, станет полегче.

Вместо мужиков пришли похоронки. Ульяна получила первая. Задавила в себе крик, только ниже, почти на самые глаза, надвинула платок, опустила голову и снова за мотыгу.

Потом вдовьего полку прибыло. Одна за другой ещё пять похоронок пришли. Однако дело не стоит. И не убавляется его, а ещё больше становится. Почернели бабы, осунулись: кожа да кости.

Проводила Ульяна и старшего сынка. Долго о нём ничего не слыхала, а потом пришла весточка: в Конотопе, в госпитале лежит. И хоть сын писал, что ранение не тяжёлое, не поверила, решила проведать, пешком прошла больше сотни километров и назад столько же.

Долгожданная победа порадовала – сынок вернулся.  А в остальном мало что изменилось. Беспросветный труд, изнурительный. Тяжело было и с питанием. С голоду не пухли, но хлебушка не хватало.

Горе пришло, откуда не ждали. Однажды вечером возвращались бабы домой, уставшие, голодные. Откуда ни возьмись, бригадир, а с ним ещё какой-то мужик, рябой, с кожаной сумкой через плечо и в хромовых сапогах.

— А ну, бабоньки, выворачивайте карманы! – потребовал незнакомец. – Вы часом с поля колхозное добро домой не несёте?

Бабы переглянулись. У каждой из них было немного колосков, что подобрали на земле.

— Так это ж колоски. Подумали, что им на земле валяться, а дома дети хлебушка просят.

— Поговорите ещё! Сказано отдавайте, значит отдавайте! – поддержал бригадир незнакомца.

— И ты туда же? А ты расскажи ему, как мы это поле слезой поливали, всю силушку здесь оставили, детей не видели.

— Вы что, бунтовать надумали? Так я вас живо укорочу,- пригрозил рябой.

Делать нечего, отдали. Домой шли, глотая слёзы обиды и унижения.

Дело, однако, на этом не закончилось. Уже через несколько дней состоялся суд. И пятерых баб, в том числе и Ульяну, за рабский труд и горстку зёрен наградили семью годами лишения свободы. Не посчитались с тем, что дети остаются круглыми сиротами.

Увозили матерей под вечер. Не плач, а вой несся над селом. Пепельно-сизые, с чернотой, рваные тучи обложили всё небо, готовые вот-вот прорваться страшным ливнем, ветер поднимал столбы пыли и снова укладывал их на дорогу. Но бедные арестантки ничего не видели. Их взоры были прикованы к детям, которые бежали за телегой, падали в эту пыль, стирали ее со щёк вместе со слезами, снова поднимались и бежали, бежали…