Улыбки Беллоны

Сергей БЕРЧЕНКО

В сторону высоты 11,100 мы выдвинулись пару часов назад.
На броне нас четверо: командир – старший лейтенант Петраков, сапёр-разведчик ефрейтор Димка Дуклаев, я – санинструктор, младший сержант Вяльцев, и пулемётчик сержант Серёга Тонский. Под январским ветром немеет лицо, да и вообще мы все окоченели до ужаса.
Впереди какой-то аул или посёлок…

Нет, если в горах, то, наверное, аул. Такое впечатление, что там – ни души.
Но это нисколько не удивляет, все одурели от холода, пыли и неопределённости.
Мы все прячем носы в поднятые воротники бушлатов. Один командир будто с высеченным из скалы лицом как ни в чём не бывало глядит вперёд, только гусиная кожа проявилась на скулах, и слёзы, которые выдавил ветер, блестят возле глаз на морщинках.
Вот и окраина. Димка вдруг хватается за ягодицу и кричит: «Ой, мне, кажется, сюда попали!». А я смотрю на его бледное, как холодный диск луны на чужом небе, лицо и вижу, что из крохотной дырочки на щеке стекает тоненькая алая струйка. Пуля попала в голову и каким-то невероятным путём вышла из ягодицы, рванула кусочек живой плоти и теперь там, на месте вылета, камуфляж краснеет растущим мокрым пятном.
Похоже, мы были обстреляны из укрытия, а теперь уйма легковушек со стрельбой стекается со всех сторон к единственной дороге и устремляется за нами. Командир что-то орёт в открытый люк механику, «броня» делает разворот и мчится обратно, сквозь наши мечты и тревоги, что были ещё минуту назад.
Дистанция между ними и нами неумолимо и заметно сокращается, Серёга что-то кричит командиру на ухо, потом бросает на дорогу пулемётные коробки с патронами, и спрыгивает сам…
Мы удаляемся и в недоумении наблюдаем, как он занимает позицию для огня. Кстати, весьма удачную: слева скала, справа – обрыв. И встречает мчащуюся за нами колонну огнём.
С трудом запихиваю Димона в открытый люк.
Командир рупором сложил свои огромные ладони, прижал их к красному от ветра лицу и кричит мне на ухо: «Живой?».
В ответ я ору: «Да!», – и не пойму, про кого он? Машу головой, но сам не уверен. Димон отключился, жив ли?.. Ему нужна помощь, он может погибнуть от потери крови и внезапной нестерпимой боли.
Машинально нахожу оранжевую коробочку медпакета. Открываю её еле-еле –
то ли руки трусятся, то ли от неровной дороги. Вкалываю противошоковый препарат в бедро, через одежду. Парень сник мгновенно, обрушился, обмяк весь. Слава богу, дышит. Голова мотыляется из стороны в сторону. Перевязываю прямо через камуфляж.
Как потом оказалось, пуля от места попадания в голову до места вылета из ягодицы прошла аккуратненько под кожей. Как такое могло получиться? Не иначе чудо – видать, на излёте поймалась.
Дима лежит неудобно, кажется, что просто спит, и не слышит, как нас прикрывает Серёга. А мы сматываемся, как трусы, ради собранных разведданных…
Они останавливаются, и это нас спасает. Мы уходим всё дальше. Командир виновато и как никогда растерянно молчит.
– Зря… зря я это, – наконец говорит он, срывает с себя зелёную вязаную шапку и роняет постриженную голову на грудь. Потом, стиснув зубы, смотрит туда, где остался Серёга.
Таким командира я видел дважды.
Первый раз, когда поймали араба-бое-
вика. Пацаны узнали в нём палача-головореза, казнившего наших, нам по «видику» показывали найденную в его барахле кассету – там такое заснято, век не забыть…
Командир остался в палатке, сделал вид, что ничего не видит, а ребята надели на этого араба два бронежилета и с сотни шагов стреляли по нему из снайперки: пробьёт – не пробьёт?.. От страха араб обмочил штаны, а в него все лупили по очереди. Мамлюк ещё жил, его поднимали и снова стреляли.
Когда в обойме винтовки оставался всего лишь один патрон, командир вышел из палатки вот с таким же, как под наркозом, лицом. Молча отобрал оружие, прицелился, но в бронежилет не попал – пуля просверлила маленькую, аккуратную дырочку прямо между чёрных, арабских бровей. Я так и не понял: промазал он или застрелил врага специально, чтоб бойцы не озверели совсем.
А второй раз было так…
Мы не могли взять одну высотку – там закрепились подготовленные, хорошо экипированные боевики, судя по всему, человек восемь-десять. Умело, очень профессионально организовали оборону. Наша группа тужилась изо всех своих сил, но безуспешно. Потеряли четырёх бойцов «двухсотыми», а сколько ранеными… Язык не поворачивается сказать.
Тогда-то я и увидел каменное лицо командира, он говорил с кем-то по радиоканалу, держал побелевшей от напряжения рукой, будто раскалённую, телефонную гарнитуру в сантиметре от своего уха. Она дребезжала, разрывалась от отборного мата. Выслушав всё от первого до последнего звука, он бросил короткое «Есть!», медленно положил эбонитовый наушник с микрофоном на радиостанцию и вышел из укрытия. «Сердце у него резиновое –
не иначе, – подумал я тогда, – моё бы лопнуло».
– Тонский! – гаркнул Петраков. – Ну где ты?
– Тут я, товарищ старший лейтенант, – как из-под земли, словно леший, появился Серёга.
– Сваргань чайку, – сказал устало, – гости едут, – и всё же нашёл в себе силы ободряюще подмигнуть.
Уже смеркалось, когда со стороны штаба группировки по развороченной от распутицы, немыслимой для проезда танковой колее к нам буквально полулёжа, на одном боку продрался армейский «уазик» с четырьмя спецназовцами. Если бы я увидел их раньше и не знал, кто они на самом деле, в жизни бы не догадался: ни громадного роста, ни бицепсов; обыкновенные настолько, насколько это возможно, только немного уставшие.
Они попили чаю с командиром, вместе «поколдовали» о чём-то над картой района, попросили разбудить их после полуночи и улеглись отдыхать.
Глубокой ночью тихо поднялись, без «понтов» и разговоров ушли, оставив свои автоматы на позиции. Только их старший сказал, что по радиоканалу сообщит, когда можно подняться наверх.
Я, как сейчас помню, остолбенел. Чем они собираются воевать? Ни автоматов, ни гранат… Мы тут целые сутки корячимся безрезультатно, применяли даже миномёт. А они что, в шапках-невидимках?..
Целый час командир молча, сгорбившись, сидел возле меня на ящике из-под сигнальных ракетниц, щурясь смотрел в одну точку и крутил между пальцами тоненькую веточку, слегка покусывая. Потом, хрустнув косточками, энергично распрямил спину, широко вздохнул. Поднял глаза, в них блеснула решимость, обернулся в темноту, прислушался на секунду. Приложил указательный палец к губам, убедился, что я его понял, и бесшумно двинулся в сторону боевого охранения.
Как зверь лесной, я залёг, замер в укрытии. Пахло землёй и порубленными сапёрной лопаткой корнями деревьев. Я вслушивался в тревожную тишину, ожидая уловить пулемётную очередь, взрывы гранат на растяжках или, по крайней мере, сработку сигнальных ракетниц. Но было тихо, только ветер налетал порывами и шевелил ветви верхушек высоких буков.
Нет, я не спал! А может, забылся? Мне привиделась античная дева, точно с рисунка учебника истории Древнего мира. В накинутом красном плаще, обёрнутая им слегка (он шелестел на ветру, облегая её бесподобный стан) в сияющем шлеме центуриона, отражающем солнце. Несомненно, это была богиня, она держала секиру в беспощадном замахе. В её другой руке был факел.
Окаменевший от увиденного, сквозь тонкий бронзовый загар лица её я разглядел, как мне показалось, усмешку и приготовился к смерти. Через мгновение понял – то не усмешка, богиня едва улыбнулась и двинулась дальше, сурово вращая страшной секирой.
Я помню её – эту античную даму, она посещала меня раз или два в моих грёзах; уверен, это была она. И в ночь перед рейдом, когда Тонский спрыгнул с брони, а мы едва унесли ноги, она одарила меня своим взором и пронеслась мимо.
Во сне всё не как в жизни. Надеюсь быть точным и скажу всё, как было, чтоб передать пережитое в тумане тех грёз.
Это безумство, конечно, но в тот миг, когда из толпы она выхватила меня взглядом, я даже не пригнулся, чтобы сберечь свою голову, да что там, и мысли такой не возникло. Оставался как камень, стоял неподвижно, глядел на смертный, торжественный ход её с любопытным восторгом. А затем и ей вслед, на молнией сверкающую секиру. Жадно взирал, не отдавая отчёта, что плащ Беллоны (а это была она, кормилица Марса, бога войны) выкрашен кровью таких же, как сам я…
Когда над моим ухом передёрнули затворную раму на автомате, это сработало лучше, чем будильник. Вздрогнув от неожиданности, я увидел перед собой испачканное сажей лицо Тонского, его белую улыбку, и заря отражалась в блеске его нетерпеливых глаз:
– Вставайте граф, вас ждут великие дела, –
сказал он негромко, – спецназ подал знак –
можно наверх. Пошли, поглядим, чего они там наворочали.
– А если это лажа? – забеспокоился я. – Если это «замануха» боевиков? Перебили там всех и вышли на нашей частоте связи…
– Хорошая мысль, – оценил Тонский, помог мне подняться и поправить снаряжение, – только сигнал от той группы командир лично принимал. Может, у них договорённость была «Мурку» пропеть в качестве условного знака, ты же его знаешь…
Мы двинулись на высотку. Карабкались не спеша, с осторожностью: кто знает, сколько растяжек установлено боевиками. Да и вообще, какие сюрпризы они приготовили. И точно, по направлению нашего движения обнаружили и сняли пару гранат. Если честно, я думал будет больше.
Через полчаса были наверху.
Солнце взошло, осветив ровную, плоскую вершину высотки. Позиция идеальная, четыре сектора ведения огня выверены до сантиметра по всем сторонам света. Плюс к тому, как выяснилось позже, наиболее вероятные, уязвимые с точки зрения прорыва участки имели многослойную структуру всевозможных огневых ловушек. Великолепный опорный пункт!
В каждой, превосходно замаскированной и оборудованной по всем правилам военной фортификации ячейке секторов стрельбы мы обнаружили по два уничтоженных врага. Тела ещё троих увидели в небольшом блиндаже. Их оказалось почти столько, сколько я и предполагал. Все находились в позах, подтверждающих внезапный, неожиданный способ их ликвидации. Никто не сделал ни единого выстрела, не попытался выхватить пистолет или обнажить клинок.
Как спецназ это сделал? Ума не приложу – тайна, покрытая мраком. На то он и спецназ…
Среди трофеев – оружие, боекомплекты, немного еды, канистра с водой. Ещё чёрный флаг с арабской вязью в блиндаже висел… Ну и, без этого они не могут, кассеты с видеозаписями подрывов наших машин и блокпостов да издевательствами над пленными. Такие фильмы у них боевой дух поднимают. А наших бойцов эти любительские триллеры отучают спать на постах и повышают бдительность.
Нет, ни в жизнь бы не взять эту высотку нам самим, без спецназа. А о поддержке авиации и речи быть не может – не тот уровень задачи.
Такая ситуация.
Так на чём я остановился?! А, вспомнил…
Через двое суток Серёга пришёл. Мы с Димоном не могли поверить, что он вернулся. Как с того света встречали его, замёрзшего, потемневшего. Всё ждали, что он расскажет?
– Ну, Серёга? – Димка с нетерпением дёргал его за рукав ободранного бушлата. –
Как же ты выпутался, братишка?
Но Тонский молчал, не спешил. Смотрел на всех и беззвучно смеялся. Только чуть погодя рассказал:
«Стрелял по радиаторам. Чё говорить, пацаны? Не знаю… Как стемнело, в лес ушёл… Зарылся в прелую листву, отлежался там, – он стеснительно прятал глаза, будто признавался в чём-то постыдном. Встряхнул пулемётом, погладил его по прикладу. – Обнимал вот его, просил, чтоб не подвёл…».
И удовлетворённо добавил: «Не подвёл». Серёга пошмыгал носом, я достал ему сигарету, он прикурил и продолжал:
«Под утро одурел от холода… Но делать-то что? Двинулся дальше… Напоролся на боевиков. Обстрелял, пока не очухались. Бежал потом… Не знаю… куда глаза глядят. Упал, скатился в расщелину. До самой ночи таился. Слушал, как воют шакалы… Рядом, в ауле, гавкали собаки, учуяли. Зато помогли понять, куда нужно идти… Крался, как змей полз… Вышел к нашим позициям… Вот и всё… Свои ещё обстреляли, не попали… Повезло…».
Затаив дыхание, мы слушали Серёгу и понимали, что произошло невозможное. Доложили командиру, он не поверил, пока сам не увидел. Не говоря ни слова, стиснул сержанта лапищами так, будто хотел задушить, и стояли они молча с полминуты.
– Боевое донесение я не составил до сих пор, – прижимая к себе Тонского, радостно шептал Петраков, – командующий в бешенстве, арестовать обещал, – сквозь слёзы смеялся старлей, будто «бешенство» командующего и взятие под стражу – великая радость.– Не могу… не мог я писать, что ты… что тебя… – командир замолкал и снова тискал сержанта в объятиях.
С железной выдержкой, находчивый, надёжный, старший лейтенант таким ещё не был никогда.
Затем велел натопить баньку. Мы заварганили её прямо в крайней палатке, приспособленной под умывальник. Разожгли походную печку, натаскали дров, согрели воды, да завесили тамбур парочкой солдатских одеял, вот и вся баня. Раскалённая железная «буржуйка» плевалась горячими каплями, шипела водой, которую Димка со своей перевязанной рожей и здоровенным пластырем на ягодице прямо из кружки плескал на ржавое железо. В палатке было не продохнуть, а Серёга всё просил и просил «поддать парку», не мог отогреться.
Расслабленные, мы доковыляли до нашей хорошо протопленной ребятами палатки. Не зажигая фонаря, молча попадали на походные койки. Серёга и Димон «выключились» сразу. Я лежал тихо, как мышь. В темноте глядел в чёрный потолок, вернее, на скат крыши палатки. Размякший, распластался весь, не осязая тела своего и, кажется, даже не дышал. Только чуял, как снизу, из-под дырявого палаточного подпольника, тянет высохшей пряной травой, похоже, полынью. И если бы горел фонарь, то точно не заметил бы, как четыре или пять пуль с едва слышным, коротким присвистом оставили в крыше палатки мгновенное огненное ожерелье вокруг просверленных ими ровных дырочек. Кто стрелял и откуда, не всё ли равно, наверняка пули были шальные. Да и отдалённых звуков ночной пальбы хватало, как обычно. Просто мы чертовски устали, и я был счастлив оттого, что все мы снова вместе, что живой и здоровый Серёга сопит рядом, на соседней койке, а не погиб, как мы думали, на той дикой дороге…
Тонский за тот случай получил свою первую «За отвагу». Он остался служить по контракту, уже в другом качестве, конечно.
Командир погиб через три месяца. В составе группы захвата он ворвался в дом боевика. Тот ушёл через окно и метнул в жилище гранату. Как раз туда, где были его же собственные дети. Думать некогда, и командир лёг на неё. «Броник» не спас, осколок вошел снизу в подбородок, до госпиталя его не довезли. Везёт не всем и не всегда, война – особа с капризным характером…
А мы с Димкой уволились – военная служба не для нас. Понятно, что отслужить, конечно, надо было, но не всю оставшуюся жизнь посвящать этому делу. И та древняя богиня больше не снится…
Димон работал на городском рынке последнее время. Всё жаловался: «Не могу отделаться от привычки осматривать многоэтажки: не «бликнёт» ли где оптика снайпера». Да-а… О как война парню «башню повернула»…
Ещё он завёл себе крысу, и с нею не расставался. Она так потешно ползала у него под одеждой и выглядывала то из рукава, то из-под воротника. А недавно я узнал с печалью, что его нашли в парке на скамейке, уже холодного. Врачи сказали – передозировка. Ну, знал я, что он покуривает травку, но вот так чтобы… Жалко. И его, и крыску. Должно быть, она ищет его где-то в траве, ведь он хороший был парень.
Ну, а я… что я? Учусь себе заочно и работаю в детском садике. Так, во всех подряд подсобных качествах: я и грузчик, и электрик, и водитель, и Дед Мороз на Новый год. Всё в общем-то хорошо…
Только бывает, мелькнёт в детских глазках взгляд командира или Димки Дуклаева. И многих ребят, что были со мной.
В такие моменты я разворачиваю наш старенький детсадовский «Москвич» –
пирожок, ставлю капотом к забору, чтобы меня незаметно было, и достаю папироску. Детки резвятся на залитых солнцем игровых площадках, а я сижу, тихонько покуриваю, слушаю ребячий звонкий щебет да вспоминаю всё, что с нами было тогда…
2008 г.

Поделитесь новостью с друзьями:
  • Добавить ВКонтакте заметку об этой странице
  • Одноклассники
  • Facebook
  • Twitter
  • Мой Мир